Яндекс Директ

Главная
"Русский водевиль"ЖелезноваИсторияМиссияНа сцене
Новгородский театр на Международном театральном фестивале в Бергене (Норвегия)
В норвежском городе Берген был проведен очередной Международный театральный фестиваль. Присутствовали на этом мероприятии и представители российского театра. Так, Новгородский театр для детей и молодежи «Малый» с 31 октября по 4 ноября презентовал публике свой спектакль «Принц и дочь великана».

Гастроли Украинского театра в Москве
Недавно в столице закончились гастроли Закарпатского государственного русского драматического театра (Украина, г. Мукачево). Прежде чем приехать в Москву, театр показал свои работы во Владимире и Костроме. Такие спектакли, как: драма А. Дударева «Рядовые», трагикомедия А. Галина «Конкурс», мистическая комедия И. Фридберг «Дура, это любовь» и сказка для детей Е. Тыщука «Принцесса без горошины», пользовались успехом у российских зрителей.


МХАТ им. Горького На сцене
На сцене
«Васса Железнова» в горьковском МХАТе.
   Татьяна Доронина сыграла новую роль. МХАТ имени Горького напротив Литературного института, где я работаю. Хожу туда я довольно часто, но рецензий никогда не писал, хотя и Доронину люблю как актрису, и театр её, потому что здесь, как в консерватории, во время серьёзных «текстов» можно подумать и про своё. Театр для каждого - вещь интимная. Эта статья тоже скорее не рецензия, а некоторые впечатления «по поводу», хотя, признаюсь, ещё летом, когда я узнал, что Доронина собирается играть Вассу, я уже вожделел. Это, конечно, переход в совершенно иной сценический возраст, это совершенно иная, более современная социальность, хотя и в юности Доронина сыграла «Фабричную девчонку».
   Для меня это был знаковый спектакль ожидания. Да и кого я в роли Вассы только не видел - даже помню Веру Пашенную. Это преимущество возраста, свои выводы всегда можно сообразовать с собственной биографией, с историей виденного.
   На спектакль я пошёл по второй день Нового года - праздничная Москва, много снега, мало машин, но театр для праздничного дня набился довольно густо - партер был весь заполнен. Тогда я ещё не знал о нескольких рецензиях, которые появились на этот спектакль в традиционно недружественных к Дорониной органах. Но сейчас такое время, что рецензиям мы особого значения не придаём. Правда, люди, интересующиеся театром, даже в поздравительных телефонных, по случаю Нового года, перезвонах всегда друг другу что-то говорят. От театроведов с самыми крупными именами я уже слышал: «Получилось!» Рецензия Романа Должанского в «Коммерсанте» и рецензия Марины Давыдовой в «Известиях» ещё не были мною прочитаны.
   Вообще критика - это особый разговор. Критику надо читать не агрессивно, а спокойно, свободно, особенно современную и особенно дамскую. Ведь отношения дамы-критика и дамы-великой актрисы - это всегда сложно. Я это наблюдал за долгие годы работы в журналистике много раз - как встречаются прелестные женщины, иногда знаменитые женщины-актрисы и не менее известные журналистки, как происходит этот дамский «сбой»... Когда я гуляю утром со своей собакой, то внимательно слежу за тем, какую собаку на поводке ведут навстречу мне и заранее кричу: «У вас девочка?» Лично моя «девочка»-ротвейлер никому не спускает. Но это между прочим. Что же касается Марины Давыдовой, то здесь я усматриваю какое-то личное замыкание. Вот пишет она о юбилее Школы-студии МХАТ: «удавшийся вечер», «было весело», но статью свою озаглавливает: «Доронина в гостях у Табакова». Понятен подтекст? Но какие, помилуйте, «гости»: Доронина ведь, как и Табаков, выпускница этой Школы. Что, милый журналист, никак не можем без скандала? Что мы кормимся от этого - зачем всегда ворошим одни и те же уже перегоревшие угли? Зачем длинно писать о давних сложных отношениях Смелянского и Дорониной? Ведь юбилейная статья! Чем же тебя, голубушка, так раздражает Доронина? Своей поразительной славой, своей неземной русской красотой, своим удивительным, которые наперечет в России, голосом? Ну да ладно. Критик - это -особо прогуливающееся существо, а в наше время - тем более.
   Как я уже говорил, публика перестала ориентироваться на критику. Раньше достаточно было Галине Кожуховой в «Правде» написать статью об интерпретации классики на русской сцене - и Москва валила на указанный критиком спектакль. А нынче - как там говорил Булгаков? - «господин соврамши», кажется так. Теперь напиши критик, что спектакль плохой, - никто не сдвинется, напиши, что хороши, - никто не чихнёт. Такое же, кстати, положение сложилось и в литературе - мы быстренько подсчитаем только, кто в каком лагере, кто в каком родстве состоят, и я соответствии с этим ухмыльнёмся, не более. Затусовались совсем. А вот если скажет Солженицын - подумаем, если скажет Виталий Вульф - задумаемся.
   Но есть критика на все времена и обстоятельства, которых я принимаю и с их ошибками. В литературе это Шохина, Турков, Лобанов, с которым мы совершенно созвучны по значению в русской литературе Бунина и Казакова. Среди этих критиков и петербуржец Виктор Топоров, который не разбирает, где свои, а где чужие.
   Люди сумели сохранить своё лицо и, кроме собственных пристрастий, имеют некую здоровую систему координат. В патриотической прессе - такое же положение. Вы мне хоть тысячу раз говорите, что Бродский не поэт, - я в это не поверю. А когда замалчиваются Твардовский, Мартынов, Смеляков или Слуцкий, я понимаю: к свету рампы надо выдвинуть кого-то из своих. Это наивное представление, что таким образом можно создать имя.
   Вон, в своё время, во время первого Букера, как расцвечивали прозаика Марка Харитонова! А где он сейчас, что совершил? Среди патриотов (я всегда пишу навскидку всё, что в этот момент приходит на память) прислушиваюсь лишь к Н. Переяслову и к И. Кириллову. Кино? При всех их невероятных пристрастиях для меня существуют здесь только двое: Матизен и Плахов, кстати, кажется, они враждуют между собой пли недолюбливают друг друга. Но пусть простит меня читатель за невольный пассаж о критике. Заканчивая о Давыдовой (впрочем, к одному из её положений я ещё вернусь), я должен сказать, что расцениваю сё критическое движение как некое услужливое гормональное колыхание.
   Итак, «Васса Железнова», МХАТ. Постановка Бориса Щедрина. Открылась сцена. Из граммофона полились звуки из оперы Делиба «Лакмэ» - «В молчанье ночи чудной тебя я увидел». Ну совершенно ясно, что большинству зрителей знаменитый текст пьесы Горького известен почти наизусть. Мы вспомним историю капитана Железнова и молодой Храповой, почти девчонки, которую капитан выхватил в жизни и сделал Вассой. Это какой-то парафраз их юности, парафраз романтического свидания капитана и юной наследницы. Через пятнадцать минут уже постаревшая эта наследница, пережившая и смерть детей и деградацию мужа, скажет ему: «Выпей порошок».
   После болтающихся полотен, после чёрных сукон, после металлических конструкций, после футуристических лестниц на сценах театров, после мостков-канатов и огромных, во всю сцену, кроватей - с какой-то затаённой ностальгирующей радостью смотришь на обычный театральный интерьер. То ли гостиная, то ли кабинет, вид на Волгу, всё подлинно, все по-мхатовски вычищено, не видно трещин и бутафории даже с первого ряда, поверху декорации идет как бы декоративный фриз. Приглядываешься - это почти билибинская стилизация, а дальше точный, натуральный граммофон, аутентичный телефон на столе, старомодный сейф со штурвалом на крышке. Подлинность - это традиция МХАТа. Но как это всё, судя по статье в «Коммерсанте», раздражает Романа Должанского. Раздражает сама эстетика прошлой жизни, хотя, казалось бы, он знает некие вехи культуры.
   Вообще критика очень раздражает внешняя старина постановки, и на неё он обращает особое внимание: декорации не те, костюмы у героини не те, пьесу театр тоже выбрал не ту. Повторяю: привыкли к сукнам, привыкли, скажем, чтобы актёр был в плавках, а актриса топ лесс, привыкли, чтобы действие происходило, скажем, в гамаке. И в этом случае позиция критика понятна: с точки зрения собственного менталитета и воспитания. Юные привычки самые стойкие. Раздражает. Есть в тексте Должанского и доля некой неприязни к самой актрисе. Но, может быть, цвет глаз не нравится, может быть, Должанский любит актрис субтильных, а Доронина всё-таки из категории «женщин в русских селениях». Но самое главное, Доронина - женщина совершенно не беззащитная. В связи с этим отвлекусь.
   Год назад, наверное, по тем же недружественным газетам прошла серия статей - одним из авторов был и уважаемый критик Р. Должанский, - в которых, как в листах капусты кочерыжка, сидела мысль: вот, дескать, в Москве нет театра, где играть мюзиклы. А здесь Доронина со своим реалистическим театром. Завернуто все было в претензии по поводу спектакля другого русского классика. Суть проблемы и мотивы всегда очевидны для публики. Зданию на Тверском готовилась судьба Дома культуры на Дубровке. Когда возникают экономические проблемы, то, естественно, проблемы русского национального театра и традиции уходят на второй план.
   И вот после внезапного и синхронного появления этих статей всё закружилось, задвигалось. Что делают? Но всё-таки согласимся, молодец у нас президент! Чуть больше дюжины деятелей культуры от Распутина и Белова до Скатова (Пушкинский Дом) и Фёдорова (Государственная библиотека) написали президенту письма, и на другой день вдруг, будто по мановению руки, все разговоры о планах по перепрофилированию театра прекратились. Даже министр культуры немедленно принял худрука театра на Тверском. Но обида у подельников, что желаемое нс произошло, осталась. Не она ли теперь питает Р. Должанского? Цитирую: «После моей рецензии на спектакль МХАТа имени Горького «Униженные и оскорблённые» (госпожа Доронина в нём не играла, она ставила его) какие-то деятели даже писали письмо президенту с требованием откинуть мои руки прочь от единственного оплота русского искусства, а хранительницы театральной культуры при встрече целый год шипели: как! можно было! себе позволить! такое!». Но, однако, простимся с достопочтенным критиком.
   Наконец, на сцену выходит Доронина, из правой кулисы, она в шляпе, в белом пальто, почти без грима. Так она выходит всегда, почти тот же самый голос. На программке я чуть позже записываю: единственный недостаток в её игре – хотя, конечно, спектакль пока ещё не накатан - изредка из-под надтреснутого голоса героини возникают коронные доронинские интонации. К концу первого акта они исчезают. Всё сливается. И почему же так затихает зал, когда выясняются чисто горьковские отношения - отец попался на разврате с какими-то малолетними девицами, а две дочери на выданье, им будет сложнее теперь найти женихов. А ведь это огромное коммерческое дело, перед нами этакие волжские олигархи по речным перевозкам. Васса пытается всё смягчить, всё замазать. Реплики звучат фантастически современно. «Что же вы не можете найти какого-нибудь журналиста», который напишет статью и смягчит ситуацию? «Найти журналиста, дать ему взятку, чтобы тиснул нужную, оправдательную статью в газетке»... Ах, журналист, журналист! А когда о какой-то малолетней растленной девице заходит речь - невольно вспоминаешь недавний скандал в Эстонии, недавний скандал в Португалии...
   О педофилы, - это ваше время! В эти минуты замолкнувший зал как бы навалился на сцену и хищно слушает...
   Здесь самое время опять вернуться к недоброжелательнице Дорониной Марине Давыдовой. Не буду писать о хамстве и критическом амикошонстве. Я-то думал, что это всё продукт смутного газетного времени, но ведь дурные примеры заразительны, и на одной мысли М. Давыдовой хочу сосредоточиться. Она упрекает Доронину в её гражданском темпераменте: «Актрисой Доронина не стала, потому что вся без остатка превратилась в гражданку Доронину». Это упрёк. Но ведь поражение от победы ты и сам не можешь отличить, не так ли? И этот упрек я бы возвёл в одно из главнейших достижений спектакля. Не думаю, что это так было изначально задумано, но так получилось. Я ведь понимаю и М. Давыдову и Р. Должанского, которому тоже всё это не по нраву, ведь они так привыкли к кратким пьесам-аттракционам, а здесь, на пространстве больших мыслей, всё искрит, сознание не вмещает, и приходится упрощать собственные концепции. Но мировая драматургия так уж устроена, что она всегда бросает убийственный отблеск на сегодняшний день. Ставите ли вы «Гамлета», ставите ли «Доходное место», ставите ли «Вассу Железнову». Это всё про наше сегодня, правда на ином уровне, нежели у Жванецкого и Петросяна. Вот уж кого не упрекнёшь, казалось бы, в гражданских патриотических позициях - так это Олега Табакова (хотя верю, что и патриот, и гражданин). Но при воспоминании о его «Последних» в «Табакерке» чувствуешь, как мурашки пробегают по спине - так же, как и от новой мхатовской «Вассы Железновой». Ой, всегда делят хорошие актёры свой успех с автором!
   Итак, современный спектакль. Зал слушает о революции и классовой борьбе, зал про себя переживает то сегодняшнее, о чём не думала, наверное, Доронина, о чём не догадывался Горький, - от последних выборов до Ходорковского. Это особенность театра. Ведь что играет Доронина? Она не играет ни отдельно трагедии, ни отдельно времени - она играет современную бизнес-вумен в трагических обстоятельствах и диалектике жизни, когда за богатство надо платить совестью, за респект - больными детьми, и всё это она воспринимает как должное. Но каков и Горький в этой своей второй редакции пьесы - революционер, сын Железнова и Вассы Федя умирает от туберкулёза где-то в Швейцарии... Как это всё напоминает наши дни и детей наших крупных партийных начальников, ушедших сначала в диссидентство, а потом в так называемую «демократическую революцию»!
   Новое в спектакле - вся ситуация с Рашелью (Лидия Матасова). Это жена Феди, вернувшаяся в Россию, чтобы наконец-то делать революцию. Здесь мы видим, как Доронина - Васса во что бы то ни стало хочет сохранить своего внука, её сына, в то время как Рашель стремится увезти его из России, увезти и от себя, отдать в какие-то другие руки. И в диалоге между ними сквозит что-то земное, что-то круто национальное. И вообще - откуда у Дорониной такое точное чувство материнства, любви к внуку, откуда это пронзительное женское начало - наверное, не из собственной биографии. Но великие актрисы - всегда великие актрисы, и в том-то и особенность этой череды великих русских актрис, что все они всегда «попадают в десятку». Великая Ермолова, игравшая для галёрки Малого театра, нередко попадала в сложные ситуации, выступая порой в плохих и мелких пьесах, и не думала - есть ли эстетический зазор между ею и образом или нет. А здесь Доронина говорит Рашели: «Мы люди оседлые». Рашель на русской и советской сцене показывалась как носительница нового, революционно-классового сознания. Она всегда была чистенько и хорошо одета, в длинной юбке, в белом воротничке. Здесь у неё вид весьма буржуазный: приехала по подложному паспорту в качестве компаньонки-пианистки, на ней роскошная шляпа, роскошное пальто... И в разговоре её со свекровью чувствуется конфликт не только по поводу сына и внука, не только по поводу богатства и абстрактной свободы, но и по поводу мироуклада, различного у них, по поводу течения русской жизни, в которую Рашель вмешивается. «Мы люди оседлые». Боюсь, что именно здесь лежит центр неприятия двумя критиками спектакля. Это ситуация не нравится им больше всего. Как революция прорастает и через левых и через правых и становится неизбежностью самой жизни. Доронина же играет русский национальный характер, в котором намешано ой сколько, а сколько намешал в него Горький, а сколько добавила Доронина! Рашель же здесь в первую очередь разрушительница жизни. Это человек идей, для которого логические абстракции важнее и собственной жизни и жизни окружающих. Почему-то здесь вспоминается Ирина Хакамада - почему, не знаю, возможно, и без оснований. Но кто же властен в собственных ассоциациях!
   Я не зря в начале употребил слово «консерватория» - там ты отдался в руки дирижёру или исполнителю и плывёшь с ним первый такт, второй, третий... И вдруг ты ощущаешь, что думаешь о своём. Зритель внезапно остаётся сам с собой, и, наверное, это и есть самые дорогие минуты, проведённые в театре: когда возникают думы о своей жизни, о себе, о своих близких и о родине...
   Я бы многое ещё мог процитировать из своего внутреннего монолога, выстроившегося во время спектакля, мог бы говорить как грандиозно, возможно, даже гениально играет Юрий Горобец Железнова, говорить о том, что на сцене есть ансамбль, ансамбль прочувствованный, где не реплика цепляется за реплику, а характер за характер, где он подчиняется не указанию ремарок, а внутреннему движению и ссылками на обстоятельства. Но вот спектакль заканчивается. Он выстроен в двух неравных объёмах: один акт минут сорок - сорок пять, другой - около двух часов.
   В зале всё напряжено. Занавес зловеще закрывается, уходит волжский пейзаж, прекрасные декорации Владимира Серебровского. И тут я впервые ощущаю справедливость одной старой мхатовской особенности: после такого спектакля не хочется мгновенно вскочить, бить в ладоши, нести цветы - наступает тяжелая, опустошающая пауза. Занавес закрылся, подрожал - и только после этого ты начинаешь хлопать, потому что уже понимаешь, что случилось крупное событие и в твоей жизни, что этого ты никогда не забудешь.



Подписка на новости

RSS поток всех статей с нашего сайта

Объявления
Реклама на сайте:

Войти на сайт

Логин:

 

Пароль:

Зарегистрироваться

Напомнить пароль





Copyright 2008 mhat-gorkogo.theatreplanet.ru Все права защищены.
Все права на материалы, находящиеся на сайте mhat-gorkogo.theatreplanet.ru, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Статьи